Архимандрит Виктор (Мамонтов). ПУСТЫННЫЙ ЖИТЕЛЬ. (Жизнеописание старца Космы).

 

 

Архимандрит Виктор (Мамонтов) в рассказе о старце Косме (Кузьма Иванович Смирнов (1885-1968)) открывает жизнь человека, воистину угодившего Богу. Мы видим прямой путь к Богу, который в миру, вне монастырских стен. Образ праведника, подлинно смиренного и полного любви к ближнему. Сама Истина и святость выходит нам навстречу, и укрепляет нас! 

Публикуются выдержки из текста архимандрита Виктора. Полностью жизнеописание старца Космы можно прочитать здесь…

М.И. 

 

АРХИМАНДРИТ ВИКТОР (МАМОНТОВ). ПУСТЫННЫЙ ЖИТЕЛЬ.

Жизнеописание старца Космы*  

 

Душа благословенна всякая простая (Притч. 11, 25) 

 

Схиархимандрит Косма (Кузьма Иванович Смирнов (1885-1968), истинный подвижник веры нашего века, был первым старцем Спасо-Преображенской пустыньки в Латвии. Его имя должно быть вписано в историю нашей Церкви как пример высокого исповедничества и праведности в длительную эпоху гонения на христиан. Своим ревностным служением Церкви, своей святой жизнью он укреплял дух веры в народе, оберегал его от духовного разрушения, призывал к святости. Люди любили о. Косму за его любовь ко всем и служение всем, потому он и стал старцем не только маленькой обители в Латвии, но и всей страны. Через него Господь нес Свои мир и любовь всем, кто нуждался в них. «Любви и скорби брат» — так гласит о нем надгробная надпись в пустыньке.

Он был воспитанником Валаамского монастыря, куда поступил двадцати пяти лет с надеждой, что это святое место будет последним его земным пристанищем, где он, ведя аскетическую жизнь, служа Богу и братии, обретет желанный душевный мир.

Но Господь вывел его из монастырской ограды в мир, который превратился в духовную пустыню и который нужно было одухотворять. В наш «пустынный век» все стало миром, некуда удалиться. По слову монахини Марии (Скобцовой), «сейчас для монаха один монастырь — весь мир». Ныне уже невозможно исполнить совет великого подвижника XV века Нила Сорского: «а жили бы чернецы по пустыням, а кормились бы рукоделием».

Исход в мир не есть духовная потеря для монаха, а приобретение, ибо «чем больше мы выходим в мир, чем больше отдаем себя миру, тем менее мы от мира, потому что мирское себя миру не отдает» (Скобцова).

Чем больше монах живет нуждами людей, тем ближе он становится к Богу, тем больше жаждет уединения с Ним. Оказывается, что очень совместимы глубокая созерцательная жизнь и жизнь среди людей. Ради людей уходили подвижники веры в монастыри, ради людей они выходили в мир, а монастырь, пустыню несли в своем сердце, ибо там они и зарождаются.

Сущность созерцания не в физическом удалении в пустыню, а в том, чтобы всегда быть в Боге.

О. Косма, как и многие монашествующие братья и сестры, находящиеся в рассеянии по всей стране, осуществляя свое служение в миру, открывал людям таинство присутствия в них живого Бога.

Призвание к святости о. Косма почувствовал еще в детстве. С годами он укрепился в мысли, что его путь в Церковь лежит через монашество. «У меня не было никакого чувства привязанности к миру, — писал он, — не было плотских чувств, были видения, что должен стать иноком». Монашеское облачение очень нравилось ему, и он просил себе у Господа балахончик. Кто-то из домашних говорил ему : «Ты такой некрасивый, поэтому в монастырь хочешь». Он отвечал: «В этой жизни я некрасивый, а в той — красивый». Отроку Косме было видение, что он очень красивый, он удивился и спросил: «Неужели это я?»

В одном из видений в детстве о. Косма услышал голос: «Родился не от рода сего». «А я думаю, — вспоминал о. Косма, — как же так — не от рода сего? Значит, я плохой? И слышу голос: «Нет, ты Божий».

15 марта 1924 г. епископ Каргопольский Иларион лично постриг Косму в монашеский чин в подворьевской часовне с наречением имени Кирилл в честь преподобного Кирилла Челмогорского (память его 8/21 декабря) и взял его с собой в Олонецкую епархию.

В эти годы (40-е годы – прим.) наиболее полно проявилось призвание о. Кирилла как старца. На него была возложена большая ответственность — помогать всякому человеку, жаждущему личного духовного возрождения, стать личностью пред живым и личным Богом. Святые врата пустыньки и сердце старца Кирилла были открыты всем, кто искал путь к Богу.

Старец в Церкви не есть иерархическое лицо, он вне иерархии, у него с ней свободное общение. Сам Бог избирает и призывает на служение старца, Он же Сам ниспосылает ему дары Святого Духа. Народ Духом Святым узнает, открывает этого Божьего избранника и, когда откроет его, радуется, потому что через него в мир приходит Божественная Любовь как жизнь, к которой можно реально приобщиться хотя бы на время, которую можно созерцать как духовную красоту. Та малая, человеческая любовь, которой живет мир, требует восполнения Божественной Любовью. Старец живет ею, она в его сердце, открытом каждому человеку. Он с большим дерзновением свидетельствует миру об этой Любви, свидетельствует своей жизнью. Любовь не любит слов, не учит, не морализирует, предпочитает свидетельство. Поэтому многие старцы были свидетелями, но не учителями.

Ради народа, а не в награду за аскетические подвиги, которые у каждого старца имеются, дается Господом харизма старчества. «Как птица не может летать без крыльев, — говорил мудрый Акива, — так и народ не может жить без своих мудрецов».

Самым главным в своем служении старца о. Кирилл считал борьбу за человека, за то, чтобы каждый человек стал личностью. Личный Бог должен встретиться с лицом, а не с личиной, маской, с пустым местом. «Как встретить Бога лицом к лицу, если лица нет или вместо него — личина? Как стоять перед Богом, если отсутствует «самостоянье»?» — говорит праведник С.С.Аверинцев. Тем самым о. Кирилл вступил в самое решительное противостояние, в самую смелую борьбу с господствующим в стране направлением уничтожения личности, превращения человека в механизм, из свободного — в раба. Его келья, пустынька стали местом, где люди освобождались от рабства, от страха. В страну несвободы они возвращались свободными, окрыленными, преображенными. Он хотел, чтобы все приходящие к нему люди общались с Богом лично, не отдавая этот драгоценный дар — возможность личного общения — кому-то другому. Он стремился привести человека к Богу, чтобы Бог стал ему настолько близким, что он мог бы сказать Ему, как псалмопевец Давид: «Боже! Ты Бог мой» (Пс 62: 1). Когда старец встречал попытки нарушить это святое правило жизни — личного общения человека с Богом и с ближними, с самим собой, он вразумлял человека. Он пресекал магическое отношение к себе, к таинствам, которые он совершал, порой делал это с доброй шуткой. Однажды крестьяне пригласили его отслужить молебен на поле, а потом хотели покатать по ржи, чтобы она была высокой. Батюшка мудро уклонился: «Я маленький, у вас хлеб будет низкий. Вы ко мне лучше в пустыньку покатайтесь, и ваша рожь будет хорошая».

Он хотел, чтобы человек не надеялся всегда только на чужую молитву, не оставался на всю жизнь духовным младенцем, не имеющим общаться с Богом, но сам обрел живое общение с Ним, имел пред Ним «самостоянье». Он сам не требовал от человека, приходящего к нему, подвигов, потому что он их не может совершить, а желал только присутствия в нем благого произволения, доверия Богу.

Сам он всегда надеялся только на Бога и всегда хотел слышать Его, никогда не препятствовал действию Духа Святого в себе, в ближнем, в событиях жизни. Он покорялся Ему полностью: «Душе Святой, Сам во мне живи, Сам говори, Сам действуй».

Он не надеялся на свой опыт, хотя он у него был богатый, на начитанность (она у него была скромная, батюшка был некнижный человек), а на Того, Кто всегда дает истинный совет, истинное вразумление.

Когда спрашивали у валаамских старцев совета, то не тотчас же получали ответ. Старец долго молчал, потом скромно отвечал: «Остановимся на таком решении» и тут же прибавлял: «Приемлемо или неприемлемо такое решение?». Человек чувствовал, что ему предлагается не арифметическая формула, безразличная к лицам, не совет от себя, а нечто другое, касающееся глубин сердца и совести.

«Подавая совет, — писал свт. Василий Великий, — не произноси решительного приговора, потому что не знаешь таин Божиих». Поэтому совет, полученный от Бога через батюшку, очень ценили, помнили всю жизнь. Он не был прописной истиной на все случаи жизни, которые мы иногда слышим из уст некоторых пастырей. Не видя того, кто перед ним стоит, порой рассерженный поведением своего чада священник дает эпитимью: «Сто поклонов!» А перед ним разбитый болезнью пожилой человек, который разогнуться не может, и он, естественно, не понимает этого совета, не принимает его, ибо это не совет любви, а палка для битья. Самое главное для о. Кирилла было пробудить совесть человека, оживить сердце. Одна из его духовных дочерей вспоминает: «Он брал мои руки и говорил: «Евдокия, руки мой!» А я думаю: «Я их всегда мою». А это значило, что они у меня «длинные» были. Я работала в общепите поваром и брала чужое. Все брали и брали, а я что хуже? Одна банку повидла украдет, другая — колбасу. И не думали, что воруем. Когда поняла это, поняла, и что руки мои водой не отмоешь — нужно покаяние».

Красота образа Божия совсем не утрачивается человеком, но может быть повреждена. Видя это повреждение в тех, кто приходил к нему, старец с глубоким сочувствием и состраданием старался помочь восстановить красоту разрушенного образа.

Если в миру воспитатели и родители говорили своим подопечным: «Я сделаю из тебя человека», то старец видел свою задачу в том, чтобы помочь человеку вырасти в меру его личного призвания. Он руководил духовными чадами без указов, без поучительства, без командования. Ломать человека, делать его подобным себе — духовное преступление, попрание духовной свободы, дарованной каждому человеку.

Старец приводил человека не к себе, а к Богу, не «делал» его, а взращивал, нежно и чутко, оберегая его душу от всяких соблазнов и внимательно следя за тем, как действует Дух Святой в человеке.

Будучи монахом очень строгой жизни, молитвенником и постником, живя в тишине пустыни, о. Кирилл не был пустынножителем-анахоретом, который покинул мир, чтобы вести тихую, спокойную, созерцательную жизнь, спасая свою душу. У него не было желания скрыться в Боге и никому не показываться, потому что он был призван служить миру. Пустынька и батюшка были тесно связаны с миром, потому что мир, пораженный безверием, превратившийся в духовную пустыню, нуждался в их служении. Мир не только обступил пустыньку, но и проник в нее в образе тех беженцев войны, которых приютили сестры, в образе тех многочисленных паломников. которые жаждали научиться жить с Богом.

О. Кирилл никому ничего не навязывал, люди сами просили его прийти к ним, приехать, и он с радостью отправлялся в ближние и дальние путешествия, а если сам не мог добраться до очень отдаленных мест, то посылал туда своих помощников. Так некий юноша, Александр из Ташкента, был отправлен им с пакетом в Усть-Кут к трем старцам, живущим в доме с зеленой крышей. Эти старцы повезли его в какой-то тайный монастырь на севере.

Самым главным в этих поездках была христианизация людей, их воцерковление, рождение живых общин. О. Кирилл миссионерствовал в разной среде: беседовал с отдельными людьми в семьях, которые очень хорошо знал в Елгаве, в Риге, в Белополье, в Москве, в Санкт-Петербурге, в Пензе, в общинах. В период гонений существовало немало христианских общин, не имеющих ни пастыря, ни храма. Одних несвобода сломила, другие жили не как запуганные христиане-одиночки, а духовной семьей, постоянно собираясь по домам на богослужения мирянским чином.

Он никого не тянул ко Христу, но только свидетельствовал о Нем своей жизнью. О. Кирилл не был искусен в проповедях, редко произносил их: сиянию благодати в нем не нужны были слова. «Он очень многое умел объяснить человеку без слов, — пишет о. Георгий Блазма, — так, как мало кто умеет объяснить словами… Его отличало от других духовных лиц то, что он никогда не учил. Это было удивительно при его жизненном опыте, при его монашеской жизни».

О. Кирилла всегда видели трудящимся. Дождь идет, а он все равно что-нибудь делает. Он помогал сестрам по хозяйству: копал огороды, кому косу наточит, кому починит грабли, кому исправит крыльцо. Когда начиналась сушка сена, он всегда старался всем сделать грабли, починить сломанные, делал все хорошо и крепко, сам шел с сестрами на сенокос, сгребал и сушил сено. Не забывал птиц: делал им скворечники. У него была столярная мастерская, где он любил работать. Самым лучшим подарком для него был какой-нибудь столярный инструмент. В сарае стоял чисто выструганный сосновый гроб и сосновый крест, сделанные им для самого себя. Он завещал похоронить себя в этом гробу. Это завещание было исполнено.

У окна (кельи – прим.) стояли небольшой самодельный стол, на котором лежали книги, записи батюшки, и стул. Слева — маленькая печка, почти незаметная, топчанчик из двух сбитых досок, на которых отдыхало его тело, суконное черное одеяло, а под ним — ничего. Над ложем висела большая фотография с видом Валаамского монастыря, рядком фотографии старцев: Силуана Афонского, валаамских старцев, живших на покое в Псково-Печерском монастыре, с которыми он поддерживал постоянное общение лично и через своих посланников, а также начертанные на бумаге добродетели «смирение, терпение и послушание», которые старец считал для себя самыми главными в духовной жизни.

Келью о. Кирилла называли часовенкой всех святых, сам батюшка называл ее вторым алтарем. «У меня здесь второй алтарь, — говорил он приходящим. — Я хочу, чтобы на вас посмотрели мои святые».

Здесь свет всегда горел до двух часов ночи. Малый сон, как на Валааме. «А в четыре утра, — говорил батюшка, — мне всегда в рамочку стучат. Я проснусь и другой раз говорю: кто там? Никого нет».

Когда были какие-нибудь неприятности, вражьи нападения, о. Кирилл уходил в затвор: закрывался в келье, никого не принимал и не выходил, пока все не утихнет. Иногда монахини с большой тревогой смотрели в окно: жив ли он, потому что его долго не было.

В этой келье за полуночной молитвой ему было явление Божией Матери. Она вышла из Почаевской иконы Божией Матери, пред которой предстоял старец. Потом эта икона была у о. Тавриона (Батозского).

О. Кирилл ничего при себе не имел: все его сокровище было в нем, он все, что получал, тут же раздавал, поэтому его невозможно было обокрасть. Воры, не раз влезавшие в его келью, всегда уходили недовольные.

О. Кирилл был постник, питался скудно. На столе изобилие, но для других. Батюшка любил угощать, а сам делал вид, что ест. В среду и пятницу он до трех часов воздерживался от пищи. Белого хлеба не ел. Если упадет крошка на стол во время трапезы, то возьмет ее, поцелует и съест.

О. Кирилл принял от валаамских старцев священный дух простоты, кротости и смирения. В письме своим духовным детям он называл себя «пустынным жителем», который живет вместе со своими сестрами-пчелками в любимой пустыньке, где они «трудятся, молются да с грехами борются».

Келейница митрополита Вениамина (Федченкова), управлявшего Рижской епархией с 1948 по 1951 г., рассказывала, как однажды о. Кирилл приехал к владыке в Ригу из пустыньки и не застал его. Она предложила ему подождать, дала читать какую-то книгу, а сама пошла готовить обед, потом покормила вернувшегося владыку, сама пообедала, помыла посуду и пошла в свою комнату немного отдохнуть и тут задела тихо сидевшего батюшку. «Батюшка, прости ради Бога, тебя позабыла». «Ничего, ничего, мне тут хорошо с четочками, книжечку почитал». За все довольно долгое время ожидания он ни разу не вышел и не спросил, пришел ли владыка, только терпеливо ждал.

Его никто никогда не видел в состоянии гнева, раздражения. «Если смиришься, — говорил он одной монахине, — то обиды не будет».

Будучи глубоко верующим, он понимал, что его жизнь не зависит ни от тирана, ни от патриарха, ни от кого из людей, а только от Бога. Бог — Любовь. Он никогда не хочет никому плохого, поэтому всем искушениям в жизни старец стремился доблестно противостоять, без смущения и озлобления. Своим гонителям и притеснителям он всегда мог сказать: «Я вас не боюсь, я вас люблю». Слова апостола: «Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте» (Рим 12: 14) были его жизнью.

Инокине Валерии он говорил: «За правду Божию борись до крови».

Схимонахиня Ксения из Москвы рассказывала, что когда о. Кирилл молился за убиенных в первую мировую войну воинов, похороненных в пустыньке, то однажды усомнился: «Может быть, Тебе неугодно, Господи, что я за них молюсь?» Я встал на колени, — вспоминал батюшка, — вдруг открылось небо, и на каждой могилке немецких и русских воинов я увидел венец. «Они у Меня мученики, — сказал Господь, — не по своей воле погибли». И я удвоил и утроил молитву о них».

26 июня (1968 г. — прим.) архиепископ Леонид совершил постриг о. Кирилла в схиму, назвав его мирским именем Косма. Батюшку причащали каждый день.

Наступила любимая им пятница. В храме начали служить Евхаристию, на которой помянули болящего, на одре лежащего схиархимандрита Косму, что было необычно для всех привыкших к прежнему имени старца. Перед причащением весь алтарь осиял свет, его увидели священники, близко стоящие к алтарю, поющие монахини.

О. Николай открыл Царские врата и сказал всем: «Пойду причащать о. Косму». Но тут же возвратился в алтарь, поставил Чашу на престол и попросил алтарницу м. Нектарию сходить узнать, как там батюшка. Она приходит и говорит, что батюшка уже скончался.

Свет возвестил его кончину. Небо причастило его.

 

На погребении старца (1 июля – прим.), совершенном в понедельник, тот же свет сиял от его гроба и креста, которые бережно несли любящие его чада к могиле. Сохранившаяся фотография дивно показывает это.

Отпевание воспринималось как великий праздник, солнце играло,   как на Пасху.

«Когда гроб с прахом праведника был поднят, — вспо-минает о.Александр Куликов, — то многие ощутили, что подняли нечто духовно великое,… трудно выразить словами».

А далекие от церковной жизни рабочие говорили собравшимся: «Этот батюшка у вас святой».

На отпевание батюшки приехало много таксистов. После погребения они с каким-то воодушевлением развозили собравшихся по домам. Когда люди хотели расплачиваться за проезд, они наотрез отказывались, говоря: «Сегодня мы работаем бесплатно, батюшка давно уже все заплатил». От Елгавского таксопарка был венок на могилу старца.

Погребение схиархимандрита Космы в Спасо-Преображенской пустыньке 1 июля 1968 г.

Вскоре после кончины о. Космы его сотаинник, послушник Иван Андреевич Калиниченко из Елгавы, попал в автокатастрофу и лежал в реанимационном отделении. Ему становилось все хуже и хуже.

«Вдруг ночью входит в палату о.Косма, — рассказывает Иван Андреевич, — в черной рясе с крестом и четками.

— Батюшка, Вы же умерли? Как же так? Он дает мне знак молчать. Идет ко мне. Касается рукой ноги, которая была на вытяжке. Какого места коснется, там боли прекращаются совсем. Приятно. Коснулся левой ноги и отошел от меня. Я хотел с большой радостью вступить в разговор, но он опять дал мне знак молчать и даже сказал: «Молчи!» Наклонил голову и пошел обратно к двери. Я в большой радости. Думаю, как же так, он умер, а пришел живым?

Мои боли совсем прекратились. На утреннем обходе врач был удивлен: «У Вас все обойдется без ножа, — сказал он мне. — А вначале я хотел делать Вам операцию».

Это один из множества имеющихся примеров продолжающегося служения старца всем нам.

Как-то я спросил митрополита Леонида, понимавшего и ценившего о. Косму: «Вошел ли, по его мнению, о. Косма в меру святых отцов?» Владыка тихо и твердо сказал: «Батюшка — святой, святой, святой!»

20 июля 1996 г.

Примечания

* См. также журнал «Православная община» +32 (2) за 1996 год, где опубликован очерк священника Георгия Блазмы «Да светит свет ваш пред людьми», посвященный памяти схиархимандрита Космы.