Архим. ВИКТОР (МАМОНТОВ). ТАЙНА УМАЛЕНИЯ. Начиная жизнь в Церкви, человек ожидает, что он будет становиться лучше и лучше, сильнее и сильнее, мудрее и мудрее, христианство он воспринимает как некую программу самоусовершенствования, восхождения по лестнице добродетелей. Ведь Господь всех нас призвал к совершенству: “Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный“ (Мф. 5:48). Но наступает пора недоумения, когда с человеком происходит противоположное тому, что он ожидал: нет никаких видимых успехов. Он раздражается и смущается. На исповеди говорит: “У меня нет любви, нет смирения, нет терпения“. В чем причина?

Все потому, что, ожидая даров от Бога и получая их, он все больше и больше начинает уповать на сами эти дары. Центр тяжести духовной жизни незаметно смещается, и в итоге в душе человека воцаряется надежда на полученные от Бога качества, а не на Самого Бога. Человек становится накопителем богатств, пусть и духовных.

Стремление к результатам в духовной жизни опасно, потому что вместе с идеей результата, успеха, достижения в душу вкрадывается идея обладания. В самом деле, раз я достиг чего-то, то, по справедливости и по заслугам, я буду этим обладать. Но в таком застывшем обладании всегда различим дух неподвижности, то есть смерти.

Истинные отношения с Богом не предполагают какого-то обладания.

Так что же, нам отказаться от усилий духовного роста? Нет, духовная работа обязательна, мы должны жить в подвиге, очищаться от греха, духовно расти, совершенствоваться и нести посильные аскетические труды. Опасность же состоит в том, что духовный рост может стать самоценностью. И тогда, не продвигаясь вверх, мы унываем и ропщем, а, получая духовные дары, поднимаясь на одну ступеньку, мы готовы на ней поудобнее расположиться, сделать себе “кущи“ и сказать своей душе, как бездумный богач: “…пей и веселись…“

Что же все-таки делать — стремиться к духовному росту или отказаться от него? И как иначе понимать сам духовный рост, если не как накопление добродетелей и высоких духовных качеств?

Мир, в котором мы живем, предлагает нам видеть призвание человека, смысл его жизни в том, чтобы становиться все сильнее и сильнее, богаче и богаче, умнее и умнее. Большой человек, великий человек, супермен — вот “герой нашего времени“. Мир утверждает культ великой личности, человека самодостаточного и самоутвержденного. В палеонтологии есть закономерность: если какой-то биологический вид начинает рождать гигантские формы, и это кажется наступлением поры его наивысшего расцвета, в действительности же это симптом того, что этот вид стоит на пороге своего вымирания. Не является ли вообще гигантское признаком вырождения, а не расцвета жизни?

Христианство всегда сознавало опасность гигантизма. “И всякий раз, когда человеком овладевает воля к могуществу в этом мире, — писал Николай Бердяев, — он вступает на путь охлаждения и иссякания духа, на путь рабства этому миру“. 

Церковь предлагает нам такое величественное задание, такое великое предназначение, о котором мир не может даже помыслить. Она предлагает человеку стать Богом.

“Ты — подобие нетленной красоты, — говорит святитель Григорий Нисский, — оттиск истинного Божества, восприемник блаженства. Когда ты обращаешься к Нему, то становишься то же, что и Он… Нет ничего среди сущего, что могло бы сравниться с твоим величием. Ты способен заключить Его в себе. Он живет в тебе и не испытывает стеснения, пребывая в твоем существе“.

Святые отцы прославляли величие человека, его глубину как местопребывание Бога. “Когда Бог смотрит на человека, — говорит митрополит Антоний Сурожский, — Он в нем не видит ни успехов, ни добродетелей, которых в нем нет. Он видит сияние Своего Образа, которое ничто не может разрушить в нем“.

Христианский путь жизни поражает мир своей беззащитностью и пугает тем, что он будто бы дает несравненно меньше, чем реалистические схемы здравого смысла. Поэтому многие люди не принимают христианства. Им кажется, что Бог у них что-то отнимает. Христиане кажутся бедными, нелепыми и странными со своим желанием занимать последние места в жизни, в сравнении с теми, кто хочет первых мест, успехов и богатства.

И Церковь не оспаривает этого впечатления странности и неполноценности: “Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных.

Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом“ (1Кор. 1:26-29).

Сам Господь Иисус Христос избрал путь слабости, умаления.

И заслуга XX века, как кто-то отметил, в том, что в христианстве началось возвращение к тайне умаления, к Младенцу в яслях, путем создания духовных братств. “Надо согласиться всегда быть маленькими, — говорила одна игумения своим духовным дочерям. — Вы все еще слишком большие… Все ваши недостатки чаще всего происходят от того, что вы слишком большие… Будьте маленькими, маленькими, маленькими“. 

Нам, как ученикам Христа, призванным следовать за Ним, не следует удивляться тому, что нам нужно изучать высокое искусство немощи, умаления и воплощать его в своей жизни. Ведь и Апостолы вначале думали, что в этом мире больше тот, кто больший, т.е. имеет много власти. Их представления о Мессии, о мессианском царстве были вполне человечны. Они думали, что мессианское царство наступит человеческим образом — силой и властью. И когда Иисус начал говорить о том, что Он должен пострадать: быть униженным, оплеванным, отвергнутым, распятым, то это никоим образом не входило в понимание учеников. Они этого просто не вмещали. А Петр даже стал прекословить Христу и удерживать Его.

И мы часто этого не вмещаем. Мы боимся стать последними, а уж став на путь умаления, надеемся стать самыми последними. Но одним мудрым человеком сказано: не бойтесь и не надейтесь. Последнее место уже занято. Кем? Иисусом Христом. Нам оставлено лишь предпоследнее место. Никто не может быть беднее, меньше и беззащитнее Христа.

Для учеников Христа постепенно открывалось, что Царство Божие требует каких-то внутренних изменений, преображений в самом человеке.

“В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает“ (Мф. 18; 1-5).

Здесь, конечно, не идет речь о том, что человек может как бы приостановить свой рост и превратиться в ребенка. Христос не имеет в виду инфантильность и не требует ее. Он не говорит: “Если вы не станете детьми“. Он говорит: “Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное“.

 Это нас заставляет думать о том, что же в ребенке есть такого, что делает его великим пред Богом и достойным Царства Небесного. И Иисус Христос на этот вопрос отвечает: “Кто смирит себя, умалит себя, и будет как это дитя“.

 Ребенок полностью зависит от других людей, он немощен. Он не имеет той власти, которая дает возможность выживать людям в этом мире. Он зависим, незащищен и раним.

Он может жить лишь упованием на любовь своих родителей, лишь доверием, что они его защитят, сохранят, накормят, обласкают, научат, т.е. вся его жизнь наполнена каким-то изначальным доверием.

Иисус Христос говорит Своим ученикам, что Его Отец Небесный ищет именно такого доверия человека к Себе. Доверие к Богу не позволит людям воздвигать вокруг себя какие-то стены, защищающие их, и увеличивать пределы своей человеческой мощи. Важно, чтобы они все более и более делали себя зависимыми, даже в самом малом, от Бога, не думали о себе и не переживали себя как центр своей собственной жизни и жизни других людей.

Источник духовной жизни не в человеке, а в Боге. Им определяется наша духовная жизнь и к Нему восходит. Чтобы понять смысл смирения, тайну умаления, нам нужно вникнуть в образ Иисуса Христа, иначе мы исказим смирение, будем в него играть.

Смириться — не значит подавлять в себе свое естество, свою природу, как-то насиловать ее. Смиряться — это все более и более впитывать в себя образ Иисуса Христа, подражать этому образу и видеть, каков Он.

Будучи Сыном Божиим, будучи носителем Славы вечной, Он становится одним из нищих. Он мог родиться в царской семье, но Он избирает участь Сына плотника. Он избирает общение с мытарями, грешниками, блудницами, с больными, изувеченными людьми. Он избирает Своими учениками не каких-то блестящих, образованных, знатных людей, а галилейских рыбаков. И, в конце концов, Он умирает на Кресте как раб.

Только вникая в этот путь Иисуса Христа, а вникнуть мы можем только тогда, когда реально встретим Христа в своем сердце и полюбим Его, мы начнем постепенно понимать, что такое умаление, что такое смирение.

Встреча человека с Иисусом Христом происходит в тот момент, когда Бог снимает с Себя ту Божественную мощь, которая не может беседовать с человеком, но способна подавлять его. Бог умаляется, чтобы встретиться с человеком, и человек должен в каком-то смысле умалиться перед Богом. Господь прост как дитя в отношении к человеку, и человек должен стать простым, бесхитростным как дитя по отношению к Богу. И вот на этом пределе обоюдного умаления появляется поле свободы, в котором возможно общение человека с Богом, в котором может действовать Бог. Именно в этой таинственной пустоте Он переделывает нас.

“Мы знаем, — говорит митрополит Антоний Сурожский, — как трудно остаться наедине с самим собой, когда к этому не привык: делается боязно — тогда открывается перед нашим собственным взором внутренняя наша пустота, и в эту пустоту, в эту пустыню нам надлежит войти. Там будет одиноко, там будет пусто, там будет трудно жить, но только если мы сумеем жить в этой пустыне с Богом одним, сможем мы вернуться к людям, никогда не теряя Бога, и способными, победив себя, победить все“.

Такое взаимное умаление Бога и человека и создает возможность их личностной встречи как “Я“ и “Ты“. Когда Бог говорит человеку: “Это ты“, в этот момент человек принимает от Бога свое “Я“ как дар. Одно дело собственными усилиями ковать свое “Я“, утверждать свою самость, и совсем другое — с готовностью и благоговением принять свое “Я“ из рук Божиих.

Отблеск этих отношений видим в одной восточной легенде. “Однажды ночью один влюбленный, полный отваги и настроенный победоносно, явился к дверям своей возлюбленной. “Кто там?“ — спросила она. “Это я!“ — Но она отказалась открыть ему и жестко сказала: “Уходи“. Молодой человек, обезумев от ярости, удалился, клянясь, что он ее забудет, что он ее уже забыл. Он отправился в путешествие по всему свету. Но он не нашел забвения. И любовь снова с непреодолимой силой привела его к дверям его возлюбленной. Вновь состоялся тот же диалог, что и в первый раз. Но, отправляя его, она прибавила краткую таинственную фразу: “Ты не произносишь единственного слова, которое бы мне позволило открыть тебе“.

Возмущенный, заинтригованный, удрученный, он ушел, но теперь не в поисках забвения в далеком путешествии. Гнев и страсть постепенно уступили в нем место мудрости. Его любовь, утратив неистовство, приобрела глубину, и после многих лет вновь привела влюбленного к дверям его возлюбленной, робкого и смиренного. Он скромно постучался. “Кто там?“ Негромким голосом он ответил: “Это Ты“. И дверь тотчас отворилась“.

Поле свободы может стать почвой творчества, ибо в нем нет своего собственного содержания, оно в каком-то смысле есть поле ничто.

Бог творит мир из ничего. Возникшее в отношениях взаимоумаления Я и Ты поле ничто создает благоприятную возможность Богу творить, творить уже человеческую личность.

Если мне не удалось умалиться, я предлагаю Богу себя как плотно исписанный лист бумаги, в который Ему трудно вставить хотя бы слово. И великое умаление Бога в том, что Он стоит передо мной — листом и терпеливо ждет, пока я сам не освобожу Ему место для строки.

А когда я могу освободить место? Когда своей волей возжелаю Бога. По слову митрополита Николая Кавасилы любовь есть “добродетель воли“. Бог ждет от нас только любви к Нему и дает Себя нам не за дела и подвиги, а только в ответ на эту волю-любовь, на возжелание Его жизни. Бог-Любовь хочет только нашей любви. Нам трудно терпеть в себе недостаток любви, потому что самая большая потребность и радость наша — все больше любить друг друга во Христе. “Любить — вовсе не значит быть совершенным“, — говорила одна монахиня. У нас могут быть большие недостатки, но важно, чтобы мы стремились только к любви.

Мир, в котором мы живем, боится этой любви, бежать от нее свойственно многим людям. Почему я боюсь любить? “Любовь, — говорит Жан Ванье, — это поиск, необыкновенно прекрасный и вместе с тем страшный, потому что любовь делает нас уязвимыми, когда мы открываемся другому. Когда мы встречаемся с другим человеком, мы открываем то, что спрятано в нас и незаметно с первого взгляда. Что происходит, когда я называю кого-то другом? Я разделяю с ним невидимую часть себя — свои чувства, надежды, страдание, которые, может быть, на первый взгляд не так очевидны. Дружить, значит делиться тем, что сокрыто глубоко в нас. Но как только я открываюсь и предлагаю разделить то, что есть во мне, я становлюсь уязвимым, потому что любовь включает в себя уязвимость, способность открыть другому человеку ребенка, сокрытого во мне. И все мы боимся этого, мы боимся включенности в любовь. Вот почему мы бежим от своей слабости и ищем укрытие в успехах, престиже и многих других доказательствах своей силы. И мир, который нас окружает, — это мир, в котором люди боятся любить“.

Мы сейчас живем в мире, где все как бы определяется волей, стремлением человека не к Богу, а к власти, и способностью эту власть осуществлять, удерживать. Человек жаждет оказаться на виду, стать влиятельным, стяжать себе имя и славу. Сатана поощряет его в этом, говорит: Смотри, столько в тебе силы, возможностей. Не довольствуйся малым, у тебя будет власть над людьми.

И кому-то кажется, что это единственный способ жизни, и можно не заметить, пройти мимо тех случаев, когда видим, что человек, живущий такой напряженной жаждой и удерживанием власти, истощает себя, калечит себя и очень многих людей вокруг себя.

Для лучшего понимания тайны умаления я хотел бы вдуматься в опыт общения ребенка и родителей, поскольку дети имеют особое призвание и назначение в созидании Царства Божия.

Что поражает нас в этих отношениях?

Ребенок, как икона, побуждает нас к совершению внутреннего душевного движения, как бы ждет от нас душевного усилия: войди в мой мир, в мою любовь и радость. В общении с ребенком не действуют те маски, те личины, те знаки отличия, которыми пользуются взрослые в своем общении друг с другом в обществе. Ребенок способен пробудить в нас того младенца, который спрятан глубоко, сидит как бы в тюрьме, связан, но который хочет играть, радоваться, и который хочет быть беззащитным, не вооружаться, не надевать на себя доспехи. Если начальник, придя домой после работы, попробует говорить и общаться с собственным ребенком как со своим подчиненным, то эти отношения очень скоро потеряют под собой реальность любви, т.е. реальность всякой жизни, они станут искусственными, неестественными.

Очень многие люди могут свидетельствовать о том, как дитя и опыт общения с ним приводили их к опыту Божественного, потому что ребенок требует любви, требует реального отношения к себе, и он очень остро чувствует, когда мы притворяемся, когда мы выдаем не чистую монету.

Родители начинают понимать, что если они хотят реально общаться со своим ребенком, им, взрослым, нужно умаляться, учиться жить всей глубиной детства.

Умаляться не значит, будучи зрелым человеком, играть роль незрелого. Духовное детство — есть плод зрелой веры: человек сходит с того пьедестала, на который он сам себя поставил в безличностных отношениях с обществом.

Умалиться на самом деле это не умалиться, это просто отказаться от своей мании величия, которая тебя вольно или невольно заразила, от своей самости, которая привыкла властвовать и владеть чем-то, кем-то и навязывать кому-то что-то, и обрести свое истинное величие. Умалиться — это прежде всего означает отбросить то лишнее, что мешает человеку быть собой. Когда мы освободимся от всего лишнего в себе, Любовь Божия поспешит наполнить наше сердце, все затопить Собою.

Царство Божие — это Царство Отца. Если ты себя чувствуешь в этом Царстве как ребенок, вот в этом и есть умаление. Ты себя ощущаешь не только сыном человеческим, но и сыном Божиим, ведешь себя как ребенок. Ты одновременно маленький и великий, ты возрастаешь и умаляешься, страдаешь и улыбаешься. Такова одна из самых поразительных антиномий христианства.

Перед человеком стоит великий выбор — либо остаться только сыном человеческим (т.е. избрать природную жизнь), либо стать сыном Божиим. Если он выбирает первое, он становится ниже человека, замыкается в себе. И только одухотворив себя, став сыном Божиим, он становится человеком вполне.

Но если в человека не входит Божественное начало и человек не соединяется с Богом, то это замыкание на себе порождает страх перед другим человеком, невозможность по-человечески относиться к нему. Он не может в другом видеть человека, проникнуть в его глубины, для него другой — это или конкурент, или соперник, это, в каком-то смысле, враг.

Сын Божий — это не сила, не насилие. Сын Божий — это полнота любви к Отцу как сына к отцу.

Ребенок, который рождается в любой семье, как ни странно это звучит, в первую очередь — сын Божий, а во вторую очередь — сын человеческий. Ребенок этот урок преподносит тем, кто имеет глаза и уши, чтобы видеть и слышать.

Иисус Христос пояснил это Своим ученикам: “Кто примет одного из таких детей во имя Мое, тот принимает Меня“ (Мк. 9:37). Значит, Сам Бог входит в семью с каждым ребенком. С каждым родившимся человеком заново возрождается Царство Божие, присутствие Бога среди рода человеческого.

Каждый ребенок, еще будучи бессловесным младенцем, пишет С.С. Аверинцев, “уже побывал в силе и славе“ Божией.

Мне рассказывал недавно отец четырех детей, как сильно переживалось им рождение нового ребенка. Когда рождается ребенок, — говорил он, — он смотрит на тебя, и ты видишь в его глазах одну только любовь, полноту, это вся его суть, и он не может ее скрыть как тот человек, который уже вырастает и искажает ее. Он только что пришел в мир, еще не имеет имени, слов не различает, не прожил этой жизни, не вкусил ее опыта, его сознание еще не отделено от полноты Божества, того образа, который в нем посеян, а в нем дано уже то, что мы всю жизнь ищем. Это откровение Божие. Если мы это мгновение переживаем, то не знаем, как за него благодарить Бога.

Умаление здесь в том, что родитель созерцает “силу и славу Божии“, явленные в образе беспомощного младенца. Это возвращает его к собственному величию, к образу Божьему, к Самому Богу.

В этом истинном, а не мнимом величии человека мы получаем величайшее наслаждение от общения с Богом, от общения с вечностью, потому что всякое другое наслаждение, мания величия, счастья человеку не приносят, они его только терзают, потому что это иллюзия, это невроз, болезнь, которую человек в себе культивирует. Нельзя скрывать свое истинное лицо за именем, званием, достижениями.

Семья является естественной средой, живя в которой человек может духовно выздоравливать, умаляться. Дети в этом плане могут быть хорошими учителями умаления.

Семья, в которой ты живешь, сама создает рамки аскезы, тебе их не нужно придумывать. Аскетическое предание себя ближнему в семье совершается естественно: ты должен постоянно в чем-то воздерживаться, отрекаться от своей воли, умалять себя, уничижать, терпеть. В любой момент надо все бросить и бежать к плачущему ребенку. Родители реально узнают, что такое пост и бессонница, когда им всю ночь надо качать ребенка.

“Мы созданы для любви. Пока мы одни, жизнь бессмысленна, смысл рождается, когда есть другой. Тайну своей жизни не откроешь, размышляя в одиночестве. Смысл жизни — тайна, и открывается она в любви, через того, кого мы любим“, — сказал один человек.

Любовь заключается в самозабвении, полной отдаче себя любимому, потому что он важнее меня самого. Любящий истинно не “экономит“ себя, не отвергает мелких дел или вещей ради сохранения сил для каких-то больших, значительных дел.

Это есть нищета любви. Здесь человек уподобляется Богу. Бог — самый нищий из всех. В каком смысле это можно понять? Его нищета является в непрестанной самоотдаче. Бог — есть любовь жертвенная, самоотдающая, т.е. себя опустошающая.

Если богатый в мире сем есть тот, кто старается побольше приобрести и поменьше отдавать, то Господь действует совершенно иначе: Он ничего не хочет приобрести, а, наоборот, хочет все отдать.

Иисус Христос говорит, что Его Отец уже не судит никого, но всю власть судить отдал Сыну. Он как бы умаляется перед Сыном.

Когда в семье один ребенок, ему очень трудно научиться самозабвению, отдаче себя, служению ближнему. Ему некому послужить. Когда несколько детей в семье, старшие дети вместе с родителями воспитывают младших, и в этом соработничестве они ощущают доверие к себе, обретают свое достоинство, учатся ответственности.

Церковь должна возрождаться через семью, через дух любви и служения, имеющийся в ней. Семья и Церковь должны взаимно питать друг друга. Только воцерковленные люди могут создать христианскую семью. Нельзя Церковь исправлять извне. Как говорил один пастырь: “Проповедовать — это не значит нести Бога другим, это обрести Его уже присутствующим в них. Это приблизиться к людям, увидеть их красоту, распознать, каким образом Бог уже живет в них“.

Умаление возможно только тогда, когда человек знает свое достоинство, находится в самом себе, является самим собой. Человек может ложно понять умаление и, тем самым, впасть в какое-то чувство малоценности. Читая аскетические книги, он может подумать, что чем хуже, невнятнее, грешнее я буду представляться самому себе, тем более я умалился пред Богом. Но в действительности он культивирует в себе вину и грех, которые сами по себе реальности не имеют.

Грех — это искажение реальности, искажение души. А умаление состоит в том, чтобы принять свое бытие как истинную реальность, как дар, данный Богом.

В спектакле Владимира и Людмилы Мезенцевых “Камера забытых вещей“ в московском театре “Пилигрим“ — поэт, почувствовавший все, чем он жил, — самообманом, воскликнул: “Я ничтожество“. Но мудрый смотритель камеры, его тайный учитель, говорит ему: Бог не может встретиться с ничтожеством, потому что Бог не творит человека для ничтожества.

 Что есть чувство ничтожества? Это на себе сконцентрированный взгляд. Оно связано с каким-то потаенным желанием быть над кем-то. Оно мучительно потому, что человек внутренне приписывает себе какие-то сверхсилу, сверхбытие, сверхзначимость, и, не находя этому желанию реального воплощения, мучается.

Сказать вслед за Апостолом Павлом: “Я… ничто“ (2 Кор.12:11) отнюдь не значит сказать “Я ничтожество“.

Сознание ничто — есть истинно творческая основа. Очень трудно определить это состояние, но оно есть какая-то потенция в руках Бога, и Он может из этого ничто, из этого сознания ничто творить.

Самое главное в том, чтобы бытие не стало самозамкнутым и самодостаточным. Личность может жить только встречей с Богом, общением с Ним. Для этого она должна войти в состояние, которое предоставляет право действовать Творцу. В этом и есть умаление.

Чтобы состоялась эта встреча с Богом и, следовательно, состоялось умаление личности, человек должен встретиться с реальным Богом, а не с богом своего воображения, и предстать перед Ним как реальный, настоящий человек, без всяких масок, ложных представлений о самом себе, которые не могут дать силу возрастать личности. Индивидуальность любит идти путем все большего и большего самоутверждения: чем более я буду оригинальным и особенным, тем больше будет моя ценность. Следуя этому пути, человек все более отрывается не только от Бога, но и от окружающих людей, становится как бы над ними. Но при этом он отрывается и от самого себя, теряет себя.

Я никогда не видел своего духовного отца, архимандрита Серафима (Тяпочкина), в ложном положении в трудные минуты его общения с власть имущими, с гонителями Церкви. Он был в высшей степени свободным человеком, потому что всех любил. Никакого внешнего величия, блеска, вся духовная красота таится внутри, как сокровище, священный свет. Ты просто забывал, с кем ты говоришь. Ты забывал, что он пастырь, всеми любимый и почитаемый, ты видел перед собой, вернее, не видел его, поскольку лицо его становилось в какой-то степени невещественным, сияющим, ты был сам весь перед ним. Он весь для тебя, он весь уходил в твои нужды и тревоги, его сердце полностью было с тобой.

Помню священника Даниэля из Хайфы, ныне уже покойного, который на братской трапезе, которую сам приготавливал, всегда ел последним. Всех накормит, убедится в том, что все сыты, и тогда ест то, что осталось. В этом не было рисовки. Он пережил войну, знал, что такое голод, и как люди умирают от голода. Самозабвенное служение ближним было выражением истинного смирения, которое в нем было.

Перед Богом Отцом все мы дети: и духовник, и отец, и мать, и дети, и только от Него мы можем получить жизнь и величие. Господь просит нас быть Его детьми.

Известно выражение одного из учителей Церкви о том, что слово Бог гораздо менее значимо для нас, чем слово Отец. Слово Бог подчеркивает различие между Ним и нами, слово Отец показывает родство: мы дети Ему, свои, родные, всегда неизменно любимые. И как радостно ответить нам на эту любовь.

Бог призывает человека к величию, но к величию, которое не обращено на себя, которое не любуется собою, которое не угнетает, не подавляет ближних, а к величию какому-то сокрытому, сокровенному.

В беседе со своими детьми знакомый мне отец семейства привел им слова Иисуса о том, чтобы никого не называть своим отцом и учителем, ибо один у вас Отец и Учитель — Христос, и спросил их: А кто же я?

Мальчик ответил: Ты — папа.

Дочь сказала: Ты — брат.

Что это значит? Это значит, что ребенок интуитивно отрицает первенство в отношениях. Иисус Христос не хотел первенства по отношению к человеку, по отношению к Своим ученикам. Это полное равенство является в Его (Иисуса) словах, обращенных к ученикам: “Я не называю вас рабами. Я называю вас друзьями“.

Господь посылает нас друг ко другу, чтобы нам научиться жить с Богом и с братьями в полноте любви. Это возможно только тогда, когда мы встанем на путь умаления себя, истощания, живя в семье по крови или в семье духовной, живя в Церкви Христовой. Нам нужно умаляться для того, “чтобы сказать слово настолько чистое, настолько свободное от самого себя, от самолюбия, от тщеславия, от всего того, что делает каждое наше слово мелким, пустым, ничтожным, гнилым; делаем ли мы это с готовностью сойти на нет, только бы из этого человека вырос живой человек, невеста вечной жизни? А когда все это сделано, готов ли я сказать с радостью: “Да пусть совершится последнее, пусть и не вспомнят обо мне, пусть жених и невеста встретятся, а я сойду в смерть, в забвение, вернусь в ничто“. Готовы ли мы на это? Если нет — как слаба наша любовь даже к тем, кого мы любим. А что сказать о тех, которые нам так часто чужды, безразличны?“

Будем же учиться быть маленькими, маленькими, маленькими. Как радостно сознавать, что “все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки, аминь“ (Рим. 11:36).

Карсава. Сентябрь, 2001. Альманах ХРIСТIАНОС, XI, Рига, 2002

Текст: www.reshma.nov.ru