Александр Богатых. МОРОЗНЫЙ ВЕЧЕР. Рассказ. КРЕСТИК. Глава из романа. 

Александр Михайлович Богатых живет в д. Афанасово, Костромской области. Александру — за пятьдесят, и всю жизнь, по словам товарищей, он пишет. Александр публиковался в местных газетах и в литературных альманахах. Сейчас он предприниматель. Это его первая публикация в интернете. 

«Морозный вечер» — небольшой этюд: в нем поэзия малой Родины и ее зимней природы. «Крестик» — глава из романа, интересна внутренним переживанием и психологией героя, а драма ситуации, увы — была обычной для верующих и для всех честных людей в советское время. Как, в капле виден весь Океан, так в этой ситуации, мы разглядим и себя, свою немощную душу, и черты нашего народа…

В Солигаличе автор имеет знакомых, через которых мы получили эту рукопись…

М. И.

 

М О Р О З Н Ы Й   В Е Ч Е Р

Поздний январский вечер. На небе вспыхивают звезды, и разгораются. На юго-востоке, у самого горизонта, узенькая красно-сиреневая полоска. Выше от нее, цвета светлеют, и тут же прячутся в синеву. На севере эта синева сгущается. Там же и лес, обрывая снежное поле, темнеет, пугает своей глубиной. Что там внутри, в холодных волнах? Бесконечность..? Нет, это только кажется…

Полкилометра, и кончится это глубина, а там овражек, и поля, простроченные кривыми швами лисьих следов. Вот, строчка на белой материи очертила круг, как у швеи-ученицы. Остался кружок, а дальше опять прямая строчка в овражек. У закрайки леса, тетерева испачкали белую простыню темными лунками. Утром взойдет солнышко, его лучики проникнут в эти синие волны, заискрятся снежинки на деревьях, как жемчуг отборный. Громко залаяла собака: это в соседней деревне, в километре отсюда, а кажется совсем рядом. Так далеко слышится каждый звук в морозный вечер. Вдали село, да и не село уж, а десять дворов, и то половина из них — нежилые, окутанное туманом печного дыма. С пустой израненной церквушкой. Далеко разносился раньше мелодичный звон ее колокола, собирая по большим окрестным деревням жителей. Но вот не стало колокола: одна перекладина горемычная, как вдова без любимого. И не слышно больше, ни радостного, ни тревожного его голоса. Словно и нет у нас больше бед и радостей. Не собирает он больше народ деревенский. Да и кого? Стоят покосившиеся,занесенные снегом, когда-то добротные крестьянские дома,печальные, притихшие, словно ожидают: а вдруг услышат опять колокольный звон в этот тихий морозный вечер. Может, отзовутся маленькие колокольцы русских троек на зимних гуляньях. Вдруг увидят они, не черные клубы дыма от сгораемых покрышек на масленицу, а горящих соломенных чучел, и наконец ощутят; как нежно и ласково дотронется человеческая ладонь до их холодного, давно забывшего людскую ласку, израненного, покрывшегося зеленой плесенью-болячкой сиротского тела. Но, увы: вокруг немая тишина. Яркие звезды усыпали небо. Светятся, искрятся, а смотрят на землю холодно. Только солнышко согреет ее родимую, да еще — тепло человеческое.

К Р Е С Т И К

Глава из романа «Тетрадь для двоих»)

 

Еще вчера вечером мать дала «наряд» сыну и дочери на прополку картофеля. Старшая сестра отсчитала Валерке четыре грядки, а сама оставила себе шесть. Видя усердие брата, и позаимствовав от матери черту поощрения за прилежный труд, она пообещала за него прополоть одну грядку, и мальчишка, с еще большим усердием закончил прополку третьей грядки, сломя голову бросился к ребятам на речку в бочаг купаться.

У Варяткина дома он догнал Витька Семенова, своего одногодка и Кольку Кондаурова, на полтора года младшего их по возрасту. Кондауров по прозвищу Колючий тоже, как и Валерка, шлепал босиком. Напротив Душакина дома черная земля, превратившись в пыль, была похожа на цемент, и

приятно было ступать по ней босыми ногами: ноги проваливались, словно в гусиный пух, глубоко. Прогретая солнцем пыль слегка обжигала ступни, и этот огонь распространялся по всему телу.

Переходя через большую дорогу-большак, Валерка вспомнил про крестик, который висел на шее на голубенькой тесемочке, и забеспокоился. «Как же раньше я не позаботился снять его и положить в карман ситцевых брюк». У мальчишек он ни у кого не видел, чтобы они носили на шее крестик.

Девчонки на бочаг с мальчишками не ходили. На большой реке, когда купались все вместе, он видел у Нюрки Поливановой крестик, она носила его открыто. Даже когда принимали ее в пионеры, она не сняла его. «А как же ее тогда приняли в пионеры?» — задал он себе вопрос.» И что из того, что мы открыто носим крестики? А как же открыто, если я каждый раз прячу его?!» — одни вопросы, и ни одного ответа на них.Валерка нарочно отстал от Витька и Кольки, наклонившись, незаметно для них снял крестик и спрятал его в карман брюк.

Коля Митрошинов с Шуркой Шмаковым тоже купались в бочаге, они были постарше остальных ребят, и, стоя по пояс в мутной воде Митрошинов по прозвищу Носорог, так его прозвали за высоко вздернутый нос, обращаясь к пришедшим ребятам, в приказном порядке потребовал: — Бегом раздеваться, и в воду. Все играем в догонялки.

— Пузан, — пузан, — крикнул он вынырнувшему из воды Ваньке Шибаршинову, — всё, ты водить не будешь. Пусть Колючий водит. Ребята стали спешно отходить и отплывать от трамплина: обычно в реку прыгали с него, и трудно было угадать, к кому поднырнет водивший, чтобы прикоснуться рукой — передать эстафету догонявшего. Небольшое течение не могло очистить муть, и поэтому вода во всем бочаге быстро становилась грязной. И совсем безусые пацаны выбегали на берег с черненькими усиками — темные капельки оседали на еще беленьких, пушистых, почти не заметных волосках и, словно пробегая через фильтр, оставляли на пушинках — волосках мельчайшие черные пылинки. Налетевший ветерок лизал замерзшие тела ребят, еще больше нахолаживая их, и мальчишки вновь прыгали в мутную воду речушки, чтобы согреться там.

Перед тем как одеться, ребята отплывали немного против течения, споласкивались в чистой воде и, проскочив через ивняк, выходили на берег. Ванька Шибаршинов до того переохладился, что долго не мог попасть в порчину ногой; его трясло как в лихорадке. Все кто переоделся, бежали к чуть тлеющему костерку, согревались, клацая зубами. Валерка притиснулся к костерку, но тут Шурка Шмаков несильно толкнул Витька Семенова, и, тот, падая, потянул за собой остальных. Образовалась «куча мала», и тем, кто находился внизу, не хотелось вылезать из этой «кучи», тут было теплее.

Поугомонившись, ребята расположились поближе к Шурке Шмакову, тот любил рассказывать анекдоты, небылицы, а то просто на ходу придумывал какие-нибудь байки, героями которых становились окружающие. Коля Митрошинов сидел с ним рядом, выжидал, когда все, как гусята пообогревшись в небольших кучках, перестанут назойливо пищать. — Мужики, из вас никто не терял ничего? — чуть зеленоватые глаза его хитровато прищурились, курносый нос еще больше подернулся к небу. Ребята зашевелились, зашарили по карманам и, уставившись на Колю, стали выжидать, когда тот объявит о чей-нибудь пропаже. Но Митрошинов не торопился.

— Значит, у всех все на месте? Никто ничего не терял? — громче переспросил он ребят, как-то ехидно подмигнув Шмакову, высоко поднял правую руку, разжал ладонь — голубая тесемочка опустилась вниз, как качель без прикладной дощечки.

Затем Митрошинов подкинул качельку вверх, ловким движением той же руки перехватился за тесемочку, и маленький алюминиевый крестик с распятым Иисусом Христом на одной стороне и с надписью «Спаси и сохрани» на другой, словно младенец, одиноко раскачивался на голубенькой качельке. Валерка онемел: у него словно отняли дар речи, ему хотелось провалиться сквозь землю, чтобы никто из ребят не видел, как у него задрожали губы, и дрожь, посинившая губы, уже была готова набежать выше, к глазам, чтобы там, в голубизне, пролиться проливным дождем.

— У нас пионер — всем ребятам пример! — Коля Носорог размахивал руками и широко раскрывал рот. Маленький подбородок совсем утонул в большой оттянутой губе.

— Как повяжешь галстук, береги его! Он ведь с нашим знаменем цвета одного!

Митрошинов кривлялся перед ребятами, они были все младше его, может, у

кого-нибудь из них тоже был припрятан крестик, поэтому мальчишки с опаской, со стыдом смотрели на этот спектакль, устроенным Митрошиновым, оказавшись невольными зрителями, которым никак не уйти из зала.

— Отдай крестик! — почти со слезами попросил Валерка.

— А ты полай!

Митрошинов бесновался еще, может быть, и оттого, что припоминал обиду на старшего брата Валерки — Коляна. Весной, когда играли в лапту, Колян ненароком «заехал» ему битой прямо по лицу, и Митрошинов долго ходил с синяком под глазом. Конечно, был бы здесь Колян, он бы врезал Носорогу, а потом для острастки и Валерке бы, подарил крепкого подзатыльничка: — «Не разевай коробочку — будь похитрей».

— Лай-й, — лай-й, — чуть ли не шепотом промямлил Бойдаков.

Но Митрошинова это только позабавило. Улыбка расползлась по всему лицу, нос еще больше подернулся кверху, ноздри раздулись, как две огромные пещеры, в зеленоватых глазах откуда-то больше появилось синевы, но не чистой, а мутноватой.

— Это не всерьез, — протянул Носорог.

Валерка понял, что Коля сейчас еще больше унизит его.

Вечный этот страх перед всеми и вся. Врезать бы раз, закричать бы раз, уйти бы раз! Но его не было и нет, этого раза. Он приходит потом и всегда в прошедшем времени. Вот и сегодня Валерка спешно покидал тлеющий костерок…

— Э! — Э — Э! — Ты куда? — забеспокоился Носорог. И, уже догоняя, накинул на голову Бойдакова тесемочку с крестиком.

Мать была в чулане. Мальчишка, стараясь быть незамеченным, прошмыгнул в

зал за ширму, где находилась его и Коляна кровать. — Валерк! — громко окрикнула она сына, чтобы он мог услышать даже через призакрытую филенчатую дверь, на стеклах которой красовались нарисованные голуби. У одного из них, который находился почти на всегда закрытой левой створке двери, не было одного крыла да и на хвосте белая краска поистерлась, поблекла.

— Ты не заболел часом?

— Не-е-е, — пересиливая себя, чтобы не расплакаться, как можно громче ответил мальчишка.

Анастасия Павловна вошла в зал, прикрыла за собой створку двери: голубь, блеснув на стекле, встрепенулся, готовый взлететь.

С мальчишками поругался, что ли? — дознавалась мать, заведомо зная, что произошло с сыном на речке. И ей хотелось как-то утешить сына, но пока она и сама не знала, как это сделать.

— Да-а так… — перебирая в руках тесемочку, отвечал Валерка. — Да-а. Это…Коля…Носорог, — он старался говорить уверенно, но голос выдавал его: дрожал, фальшивил.

— Я вот Машке-то пойду пожалуюсь на него, — не дав высказаться перебила его Анастасия Павловна. Она, как обычно, стала зачем-то вытирать чистые руки о свой постаревший, выцветший фартук. Она уже знала, что Митрошинов осмеивает сына за то, что он носит крестик, поэтому и разрешила Валерке при случае припрятывать его.

— Опять крестик нашел, что ли? — Лицо ее исказилось в какой-то нестерпимой боли от бессилия решения данной проблемы. Ей хотелось сохранить в нем веру в Бога, не дать уже проросшему зерну погибнуть. В ней самой что-то ломалось, перерождалось. Жить без греха невозможно. Извечно грязное и чистое: запачкаем, а потом отстирываем, злые силы и добрые почти всегда вместе. Но как поступить сейчас, сегодня, в этой ситуации, когда и школа, и пионерия, и комсомол почти живут по закону Божьему, в то же время отрицая самого Бога.

— Сынок, а ты думаешь, партейные-то не веруют в Бога? Ответ-то перед Ним

всем одинаково держать надо. Почти у каждого из них в красной книжечке «Живый в помощи» припрятаны.

Анастасия Павловна глубоко вздохнула, снова затеребила свой фартук. Валерка сидел на краю убранной постели. В другой раз мать за это бы отругала сына. Мальчишка опустил голову, слушал мать молча.

— Давай, сынок, крестик-то, я под божничку пока положу его, — протянув руку попросила Анастасия Павловна.

— Мам, не буду я больше носить крестик на шее: ведь в школе узнают — засмеют.

Глаза, как озера в половодье, налились до краев, еще чуть-чуть, и вода полилась бы через край.

— Ну и не надо, сынок. Я тебе в маечку его зашивать буду. Ведь нельзя без креста. Вон, Колян тоже под обложкой комсомольского билета и крестик, и «Живый в помощи» носит. Что ж поделать, ежели время такое.

Она присела на кровать. Хотелось как-то утешить сына, в любом случае нельзя отвергнуть Бога. Она запрещала детям перед религиозными праздниками включать телевизор. Но однажды услышав божественные песнопения, с замиранием сердца смотрела и слушала передачу по телевизору, словно сама присутствовала в храме Божьем, впервые ощутив в глубине души какие-то перемены, и слезы, вырвавшись наружу, текли ручейками по щекам, омывая душу…